Заесть ореховым пирогом

Обновлено: 28.04.2024

Посвящается 125-й годовщине со дня рождения Осипа Мандельштама

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!
Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак.

Все произошло абсолютно спонтанно. Слушал по радио Шуберта
(Арпеджионе, соната для виолончели и ф-но https://www.youtube.com/watch?v=NNcQuY1isEI).
Очень давно не слушал, много лет, и какая-то странная волна нахлынула,
и всплыли строчки из Мандельштама:

«И Шуберт на воде,и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты».

И хотя я думал о Шуберте, и о том, как, чуть ли не мимоходом, Мандельштам выявил сразу целиком всего Шуберта и Моцарта, я зацепился за строчки:

«Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы»,

Стихотворение – бездна.
О гениальных стихах можно говорить адекватно, только цитируя другие гениальные стихи.
Слова Екклесиаста, сына Давидова, царя в Иерусалиме:

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем».
Прежде губ уже родился шопот.

Или Гераклита, содателя идеи логоса, (откуда и пошло - «в начале было слово»):
«На входящих в те же самые реки притекают в один раз одни, в другой раз другие воды".
Что более знакомо всем как «все течет и все изменяется», или «нельзя войти дважды в один и тот же поток».

И опять к Шуберту и Моцарту. Когда-то давно, когда я это стихотворение впервые услышал, (прочесть не мог, в СССР Мандельштам впервые частично был издан только в 1973 году, Усатый таракан и его безусые последователи не разрешали), оно впечаталось в мой опыт навечно. И определило мое понимание Шуберта и Моцарта.

Мандельштам, этот тщедушный скворец, знал это уже изначально: Шуберт на воде и Моцарт в птичьем гаме.
Моцарт, Шуберт, да и сам Мандельштам как бы принадлежат природе, мирозданию, этому логосу - вечнотекущему и изменяющемуся миру, поэтому они так точно улавливают его музыку и гармонию:

«Что нужно кусту от меня?» у Цветаевой. (Стихотворение, которое опасно читать, столько в нем первобытного ужаса).

Цветаева, конечно, в этом списке, и Пушкин, Мусоргский, Есенин, Рафаэль, Ван Гог, Блок, Эдгар По, Гумилев, Верлен, Рембо, Моцарт, Шуберт, Мендельсон, Модильяни. , какой божественный список. Быстро Бог забрал их к себе.

Я болен мыслями, лечусь словами
но еще больше заболеваю.

Как в Песнь песней:
«Яблоком подкрепите меня,
Лепёшкою накормите меня,
Любовью я больна».

Но ничто не поможет мне, ни яблоко ни лепешка.

Литературоведение замечательная вещь, позволяет привести все в упорядоченную систему.
Все трое родились в январе. Моцарт – 27-го, Шуберт - 31-го, Мандельштам - 15-го. Это вносит определенную упорядоченность в изложение.
Вот, как раз, в России отмечается 125-летие со дня рождения Мандельштама, а в прошлом году отмечалось 120-летие со дня рождения Есенина.

Наверное, ни в одной стране у поэтов не было судеб более трагичных, чем в России.
Пушкин с Лермонтовым убиты на дуэли, Гумилев расстрелян, Маяковский застрелился, Есенин и Цветаева повесились, Мандельштам и Владимир Нарбут умерли в лагере. . Жуткий список.
Могилы Цветаевой, Мандельштама и Владимира Нарбута неизвестны.

"Над озером не плачь, моя свирель!
- Как пахнет милой долгая ладонь.
…Благословение тебе, апрель!
Тебе, небес козленок молодой!"

Все в том же птичьем гаме. Утоплен в барже или казнен в 1938 году. С Мандельштамом общая участь.

И опять к Моцарту в птичьем гаме. Неужели Моцарт, написавший трагический Реквием, Дон Жуана, (послушайте увертюру (https://www.youtube.com/watch?v=k5eC9Aa9T5c ), 20-й фортепианный концерт, в птичьем гаме?

Да, именно в птичьем гаме! И Шуберт тоже там - на воде и в птичьем гаме. Там они все . и Пушкин с таким трагическим «Борисом Годуновым» и сакральным «Пророком», и Рафаэль с «Сикстинской Мадонной».

У Давида Самойлова есть замечательное стихотворение о Пушкине, но оно подходит к ним ко всем:

"Но почему-то сны его воздушны,
И словно в детстве – бормотанье, вздор.
И почему-то рифмы простодушны,
И мысль ему любая не в укор".

И снова возвращаясь к строке «Быть может, прежде губ уже родился шопот»,
так на всю жизнь поразившей меня. У Мандельштама есть как бы ее продолжение.

“Silentium!”
"Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!"

Поразительно, поразительно. К нему протянулась цепочка от Тютчева.
Еще раз, о гениальных стихах можно говорить только словами гениальных поэтов, потому что нас простых смертных язык бессилен:

Тютчев:
“Silentium!”
"Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймёт ли он, чем ты живёшь?
Мысль изречённая есть ложь".

О, мистическое, божественное общение с помощью столь хрупкой и невнятной (Невнятности! наших поэм, Цветаева) субстанции как слово.

Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
ИЗ ПЛАМЯ И СВЕТА
РОЖДЕННОЕ СЛОВО.

В творениях гениев такая бездна мысли, что зачастую веришь в то, что им это продиктовано небом, Богом, Высшим разумом, с которым они неосознанно вступали в связь. Поразительно и то, что эти вещи по-разному воспринимаются разными людьми, что заставляет предполагать нечеловеческую глубину и широту. Очень впечатлён Вашей замечательной работой, Михаил! Моя глубокая благодарность и пожелание новых восхитительных эссе,

Спасибо, Алексей. Как все верно и еще приятно читать. Прямо-таки светло на душе становится.

Портал Проза.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и законодательства Российской Федерации. Данные пользователей обрабатываются на основании Политики обработки персональных данных. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.

Ежедневная аудитория портала Проза.ру – порядка 100 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более полумиллиона страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом…

Да, видно, нельзя никак.

Следующий стих → Осип Мандельштам — Может быть, не хватит мне свечи
Предыдущий стих → Осип Мандельштам — Чужого неба волшебство

Читать похожие стихи:

Осип Мандельштам — Мы с тобой на кухне посидим
Осип Мандельштам — Всё чуждо нам в столице непотребной
Осип Мандельштам — Холодок щекочет темя
Иосиф Уткин — Посвящение (Трудно нам с тобой договориться)
Осип Мандельштам — Жизнь упала, как зарница

Отзывы к стихотворению:

Стихи Александра Пушкина
Стихи Михаила Лермонтова
Стихи Сергея Есенина
Басни Ивана Крылова
Стихи Николая Некрасова
Стихи Владимира Маяковского
Стихи Федора Тютчева
Стихи Афанасия Фета
Стихи Анны Ахматовой
Стихи Владимира Высоцкого
Стихи Иосифа Бродского
Стихи Марины Цветаевой
Стихи Александра Блока
Стихи Агнии Барто
Омар Хайям: стихи, рубаи
Стихи Бориса Пастернака
Стихи Самуила Маршака
Стихи Корнея Чуковского
Стихи Эдуарда Асадова
Стихи Евгения Евтушенко
Стихи Константина Симонова
Стихи Ивана Бунина
Стихи Валерия Брюсова
Стихи Беллы Ахмадулиной
Стихи Юлии Друниной
Стихи Вероники Тушновой
Стихи Николая Гумилева
Стихи Твардовского
Стихи Рождественского

Евгений Онегин
Бородино
Я помню чудное мгновенье (Керн)
Я вас любил, любовь еще, быть может
Парус (Белеет парус одинокий)
Письмо матери
Зимнее утро (Мороз и солнце; день чудесный)
Не жалею, не зову, не плачу
Стихи о советском паспорте
Я памятник себе воздвиг нерукотворный
У лукоморья дуб зеленый
Ночь, улица, фонарь, аптека
Сказка о царе Салтане
Жди меня, и я вернусь
Ты меня не любишь, не жалеешь
Что такое хорошо и что такое плохо
Кому на Руси жить хорошо
Я пришел к тебе с приветом
Незнакомка
Письмо Татьяны к Онегину
Александр Пушкин — Пророк
Анна Ахматова — Мужество
Николай Некрасов — Железная дорога
Сергей Есенин — Письмо к женщине
Александр Пушкин — Полтава

Стихи о любви
Стихи для детей
Стихи о жизни
Стихи о природе
Стихи о дружбе
Стихи о женщине
Короткие стихи
Грустные стихи
Стихи про осень
Стихи про зиму
Стихи о весне
Стихи про лето
Смешные стихи
Матерные стихи
Стихи с добрым утром
Стихи спокойной ночи
Стихи про семью
Стихи о маме
Стихи про папу
Стихи про бабушку
Стихи про дедушку
Стихи о войне
Стихи о родине
Стихи про армию
Стихи про школу
Стихи о музыке
Стихи для малышей
Стихи о доброте
Стихи на конкурс
Сказки в стихах

Популярные стихи Пушкина
Популярные стихи Лермонтова
Популярные стихи Есенина
Популярные басни Крылова
Популярные стихи Некрасова
Популярные стихи Маяковского
Популярные стихи Тютчева
Популярные стихи Фета
Популярные стихи Ахматовой
Популярные стихи Цветаевой
Популярные стихи Бродского
Популярные стихи Блока
Популярные стихи Хайяма
Популярные стихи Пастернака
Популярные стихи Асадова
Популярные стихи Бунина
Популярные стихи Евтушенко
Популярные стихи Гумилева
Популярные стихи Рождественского
Другие поэты

Огромная база, сборники стихов известных русских и зарубежных поэтов классиков в Антологии РуСтих | Все стихи | Карта сайта

Все анализы стихотворений, краткие содержания, публикации в литературном блоге, короткие биографии, обзоры творчества на страницах поэтов, сборники защищены авторским правом. При копировании авторских материалов ссылка на источник обязательна! Копировать материалы на аналогичные интернет-библиотеки стихотворений - запрещено. Все опубликованные стихи являются общественным достоянием согласно ГК РФ (статьи 1281 и 1282).

"Щелкунчик", по воспоминаниям Н. Мандельштам, – "домашнее название" стихотворения О. Мандельштама "Куда как страшно нам с тобой. ":

Этим стихотворением открываются 2 "новые стихи" (с "новым голосом") поэта – стихи 1930-х годов, когда была создана едва ли не половина всех его лирических произведений. К Мандельштаму в это время возвращается поэтическое дыхание, стихи идут "неостановимо, невосстановимо"; в сравнении с предшествующим периодом творчества, они иные – напористые, импульсивные, страстно-откровенные. Мандельштам уже знал, что его поединок с государством закончится для него трагично, и это знание освободило, раскрепостило его: он обрел решимость договаривать все до конца. Страх и его преодоление, подчинение парализующему страху и изживание его, приятие своей судьбы как неизбежности, как добровольной жертвы – вот тема стихотворения. После него – после окончательного выбора позиции на уровне модели поэтической судьбы – было неизбежно появление и "Как светотени мученик Рембрандт. ", и "За гремучую доблесть грядущих веков. ", и "Нет, не спрятаться мне от великой муры. ". Логическим следствием стал и "прямой и потому прямолинейный" (С. Аверинцев) поступок Мандельштама – стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны, // Наши речи за десять шагов не слышны. "

Поэтика Мандельштама отличается многодонностью, усложненностью образов, и щелкунчик – адресат этого знаменитого поэтического обращения – образ также многозначный, зашифрованный несколькими "шифрами". Обусловленный фактами реальной биографии Мандельштама, этот образ стал емким художественным обобщением – двойником поэта, символом его крестного пути. Щелкунчик эволюционирует, перекликается с другими, близкими ему образами в поэзии Мандельштама, вступает в диалог с европейской (средневековой) культурной традицией, обрастает дополнительными смыслами. Образ, мотив, идея щелкунчика интертекстуальны, причем интертекстуальность проявляется не только на уровне поэтических текстов Мандельштама, но и прозаических, и эпистолярных, и "текста" биографии поэта (ср.: "Если наша жизнь не текст, то что же она такое?" – Р.Д. Тименчик 3 ). То есть щелкунчик – это образ-интертекстема 4 в жизни и творчестве поэта, и небезынтересно проследить его эволюцию и различные грани, варианты воплощения.

Обратимся к истокам "щелкунчика".

В случае с Мандельштамом даже, казалось бы, однозначные биографические реалии неоднозначны. В комментариях к двухтомному собранию сочинений говорится, что "стихотворение обращено к Н.Я. Мандельштам". По воспоминаниям Надежды Яковлевны, оно написано в Тифлисе в 1930 году: "30 сентября – мои именины. Моя тетка принесла мне в гостиницу домашний ореховый торт. О.М. прочел мне эти стихи позже других из “Армении”, но сказал, что оно пришло первое и "разбудило" его. " Товарищ – так на правительственной даче. жены называли мужей. "Я над ними смеялась – чего они играют еще в подполье? О.М. мне тогда сказал, что нам бы это больше подошло, чем им. Крошится наш табак – в Тифлисе. исчезли промышленные товары и папиросы. Попадались нам и табаки для самокруток, но не отличные кавказские табаки, а бракованные и пересохшие – они действительно крошились" 5 .

Обращено стихотворение к Н. Мандельштам не случайно, и оно значит намного больше, чем простое поэтическое посвящение или обращение. Щелкунчик – это внешний "портрет" Надежды Яковлевны, верного друга, "дружка", "большеротика", "птенчика", "воробышка с перчаточками". Эти и другие ключевые, опорные в стихотворении "Куда как страшно нам с тобой. " слова ("острия слов". – А. Блок) мы встречаем в письмах О. Мандельштама к Надежде Яковлевне в Ялту 1926 года: "птица моя, воробышек с перчаточками"; "птица моя", "родная пташечка"; "Надька, знай, прелесть моя, большеротик мой, что я весь насквозь ты и о тебе"; "Надик, мы как птицы кричим друг другу – не могу, не могу без тебя"; "Надик, дружок мой ласковый"; "Милый, неужели тебе хватило твоих гроши- ков? Неужели ты не замерз? Ведь ты такой заброшенный, голенький, с корзиночкой, как у солдата-призывника"; "Не плачь, ласточка, не плачь, желтенький мой птенчик"; "Родной мой птенец, Надик миленький!" 6 И лексика, и тон, и пронзительное нежно-трагическое чувство прорастают из писем поэта в его стихи, и чисто эмоционально "куда как страшно нам с тобой. " воспринимается как продолжение писем Мандельштама к жене, как афористическая, образная формула их общей судьбы. Это чувство появляется еще и потому, что проза Мандельштама (особенно эпистолярная проза) лирична (даже в "бухгалтерии" – в повторяющихся в письмах, как заклинания, подсчетах скудных гонораров), и она организована по тем же принципам, что и стихи – в них очень важную роль играют ключевые слова: "Всякое стихотворение – покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Из-за них существует стихотворение" (А. Блок "Записные книжки"). Общность судьбы лирического героя и его адресата (в реально-биографическом плане – Надежды Яковлевны Мандельштам) явственно прочитывается в Щелкунчике, подчеркивается местоимением "мы" 7 .

В соответствии с еще одной версией щелкунчик – это автобиографический образ, это сам поэт с его "птичьим обличьем". В известном стихотворении Арс. Тарковского "Поэт" Мандельштам узнается без труда:

Щелкунчика – О.Э. Мандельштама – мы встречаем в воспоминаниях В. Катаева "Трава забвения", где находим и объяснение этого второго "имени" поэта в 1930-е годы: "щелкунчик" – деревянная игрушка для раскалывания орехов. Катаеву принадлежит выразительнейший психологический этюд – описание неожиданной, случайной встречи Маяковского с Мандельштамом-щелкунчиком: "Некоторое время они смотрели друг на друга: Маяковский ядовито сверху вниз, а Мандельштам заносчиво снизу вверх, и я понимал, что Маяковскому хочется как-нибудь получше сострить, а Мандельштаму в ответ отбрить Маяковского так, чтобы он своих не узнал. Лучше всего изобразил себя сам Мандельштам: “Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой. ” Он сам был в этот миг деревянным щелкунчиком с большим закрытым ртом, готовым раскрыться как бы на шарнирах и раздавить Маяковского, как орех" 8 . (Выделено курсивом мной. – В.К.) Прочтение стихотворения Мандельштама как обращения к собрату, игрушке-щелкунчику, привносит в текст произведения новую тему: тему внутренних страданий внешне беспечного артиста, вынужденного скрывать свою боль, трагедию на публике. Причем кажущаяся внешняя легкость, беспечность – это качество, скорее навязанное поэту самой публикой, не способной понять ни причину, ни характер духовной (вечной, по Мандельштаму) драмы художника. Щелкунчик – это двойник поэта по трагическому крестному пути, выбранному осознанно.

В вариантах стихотворения встречаются разночтения, сужающие атмосферу почти всеобщего в то время, парализующего страха, и потому художественно менее оправданные в данном случае: "Стих 1. Куда как страшно мне с тобой; // 3. Ох, как крошится мой табак. " 9 . Единственное число здесь снимало бы тему двойничества героя, переводило бы ее в индивидуально-рефлексийный план. Интересна эволюция "деятеля" в этом стихотворении: от конкретного "мы" в начале стихотворения ("страшно нам с тобой") до неопределенного "мог бы жизнь просвистать скворцом". Кто "мог бы": лирический герой (в метафорическом смысле, в таком случае "просвистать скворцом" фразеологизируется, не расчленяется) или щелкунчик (тот, кто противоположен скворцу, в смысле конкретном)? Эти слова в равной степени могут относиться и к лирическому герою, и к его двойнику-щелкунчику. При том, что у них много общего, каждый свой выбор совершает сам и за свой выбор несет ответственность.

От компромисса с властью, щедро оплачиваемого, лирический герой отказывается бесповоротно, хотя и не без сожаления. Твердость лирической позиции героя усиливается в стихотворении несколькими компонентами. Прежде всего это предшествующее (в шестом стихе) емкое многоточие, которое развивает тему незавершенных колебаний. В много- точии прочитывается скрытый повтор: после ". просвистать скворцом, // . заесть. пирогом. " мы мысленно еще продолжаем перечислять несложный набор жизненных благ, укладывающихся в рамки однозначных глагольных действий (просвистать, заесть и т.п.) и заданный однообразной унылой рифмой с ударным [о'] и завершающим обе строки сонорным протяжным звуком [м] ("скворцом // пирогом"). Колебания лирического героя решительно прекращает последняя строка, расположенная отдельно, состоящая из одного стиха (одной строки) вместо двух в предыдущих строфах, с мужской рифмой, с восходящей интонацией и потому особенно энергичная, решительная, выразительная: "Да видно нельзя никак".

В одном из рукописных вариантов стихотворения "Куда как страшно нам с тобой. " в строке пятой вместо слова "скворец" встречается слово "щегол" 10 , но "щегол" здесь невозможен, он оказался здесь, скорее всего, случайно, по аналогии с более поздними стихами о щегле (см. об этом далее). В пятой строке этого мандельштамовского стихотворения (исходя из его образной логики) может и должен быть только "скворец".

В анализируемом стихотворении прямо не говорится, что щелкунчик, противопоставленный скворцу, – щегол. Щегла как лирического двойника поэта мы встретим в более поздних воронежских стихах 1936 года.

Посвящается 125-й годовщине со дня рождения Осипа Мандельштама

«Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы»,

Я болен мыслями, лечусь словами
но еще больше заболеваю.

Как в Песнь песней:
«Яблоком подкрепите меня,
Лепёшкою накормите меня,
Любовью я больна».

Но ничто не поможет мне, ни яблоко ни лепешка.

Все в том же птичьем гаме. Утоплен в барже или казнен в 1938 году. С Мандельштамом общая участь.

У Давида Самойлова есть замечательное стихотворение о Пушкине, но оно подходит к ним ко всем:

Спасибо, Алексей. Как все верно и еще приятно читать. Прямо-таки светло на душе становится.

Стихи

Я вижу каменное небо

Я вижу каменное небо
Над тусклой паутиной вод.
В тисках постылого Эреба
Душа томительно живет.

Я понимаю этот ужас
И постигаю эту связь:
И небо падает, не рушась,
И море плещет, не пенясь.

О, крылья бледные химеры,
На грубом золоте песка,
И паруса трилистник серый,
Распятый, как моя тоска!

Я вздрагиваю от холода

Я вздрагиваю от холода,-
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь.

Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь,
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!

Так вот она, настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!

Что, если, вздрогнув неправильно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной
Достанет меня звезда?

Улица Мандельштама

Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чертова —
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,
Нрава он был не лилейного,
И потому эта улица,
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама…

Только детские книги читать

Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять,
Все большое далеко развеять,
Из глубокой печали восстать.

Я от жизни смертельно устал,
Ничего от нее не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.

Я качался в далеком саду
На простой деревянной качели,
И высокие темные ели
Вспоминаю в туманном бреду.

Сусальным золотом горят

Сусальным золотом горят
В лесах рождественские ёлки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!

Слух чуткий парус напрягает

Слух чуткий парус напрягает,
Расширенный пустеет взор,
И тишину переплывает
Полночных птиц незвучный хор.

Я так же беден, как природа,
И так же прост, как небеса,
И призрачна моя свобода,
Как птиц полночных голоса.

Я вижу месяц бездыханный
И небо мертвенней холста;
Твой мир, болезненный и странный,
Я принимаю, пустота!

Я скажу это начерно, шепотом

Я скажу это начерно, шепотом,
Потому, что еще не пора:
Достигается потом и опытом
Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище —
Раздвижной и прижизненный дом.

Я около Кольцова

Я около Кольцова,
Как сокол закольцован,
И нет ко мне гонца,
И дом мой без крыльца.

К ноге моей привязан
Сосновый синий бор,
Как вестник, без указа
Распахнут кругозор.

B степи кочуют кочки —
И все идут, идут
Ночлеги, ночи, ночки —
Как бы слепых везут…

Вечер нежный, Сумрак важный

Вечер нежный. Сумрак важный.
Гул за гулом. Вал за валом.
И в лицо нам ветер влажный
Бьет соленым покрывалом.

Все погасло. Все смешалось.
Волны берегом хмелели.
В нас вошла слепая радость —
И сердца отяжелели.

Оглушил нас хаос темный,
Одурманил воздух пьяный,
Убаюкал хор огромный:
Флейты, лютни и тимпаны…

Дайте Тютчеву стрекозу

Дайте Тютчеву стрекозу —
Догадайтесь почему!
Веневитинову — розу.
Ну, а перстень — никому.

Боратынского подошвы
Изумили прах веков,
У него без всякой прошвы
Наволочки облаков.

А еще над нами волен
Лермонтов, мучитель наш,
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.

Да, я лежу в земле, губами шевеля

Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:

На Красной площади всего круглей земля,
И скат ее твердеет добровольный,

На Красной площади земля всего круглей,
И скат ее нечаянно-раздольный,

Откидываясь вниз — до рисовых полей,
Покуда на земле последний жив невольник.

Дано мне тело

Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.

Пускай мгновения стекает муть
Узора милого не зачеркнуть.

Если утро зимнее темно

Если утро зимнее темно,
То холодное твое окно
Выглядит, как старое панно:

Зеленеет плющ перед окном;
И стоят, под ледяным стеклом,
Тихие деревья под чехлом —

Ото всех ветров защищены,
Ото всяких бед ограждены
И ветвями переплетены.

Полусвет становится лучист.
Перед самой рамой — шелковист
Содрогается последний лист.

Есть целомудренные чары

Есть целомудренные чары —
Высокий лад, глубокий мир,
Далеко от эфирных лир
Мной установленные лары.

У тщательно обмытых ниш
В часы внимательных закатов
Я слушаю моих пенатов
Всегда восторженную тишь.

Какой игрушечный удел,
Какие робкие законы
Приказывает торс точеный
И холод этих хрупких тел!

Иных богов не надо славить:
Они как равные с тобой,
И, осторожною рукой,
Позволено их переставить.

Ещё не умер ты

Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.

В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен.
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен.

Несчастлив тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто сам полуживой
У тени милостыню просит.

За гремучую доблесть грядущих веков

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звёзды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Звук осторожный и глухой

Звук осторожный и глухой
Плода, сорвавшегося с древа,
Среди немолчного напева
Глубокой тишины лесной…
≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈≈

Импрессионизм: Стих
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст как струпья положил.

Он понял масла густоту, —
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.

А тень-то, тень все лиловей,
Свисток иль хлыст как спичка тухнет.
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.

Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель.

Из полутемной залы, вдруг

Из полутёмной залы, вдруг,
Ты выскользнула в лёгкой шали —
Мы никому не помешали,
Мы не будили спящих слуг…

Из омута злого и вязкого

Из омута злого и вязкого
Я вырос, тростинкой шурша,
И страстно, и томно, и ласково
Запретною жизнью дыша.

И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встреченный
Короткиx осенниx минут.

Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни поxожей на сон,
Я каждому тайно завидую
И в каждого тайно влюблен.

Ахматова

В пол-оборота, о печаль,
На равнодушных поглядела.
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль.

Зловещий голос — горький хмель —
Души расковывает недра:
Так — негодующая Федра —
Стояла некогда Рашель.

Как кони медленно ступают

Как кони медленно ступают,
Как мало в фонарях огня!
Чужие люди, верно, знают,
Куда везут они меня.

А я вверяюсь их заботе.
Мне холодно, я спать хочу;
Подбросило на повороте,
Навстречу звездному лучу.

Горячей головы качанье,
И нежный лед руки чужой,
И темных елей очертанья,
Еще невиданные мной.

Куда как страшно нам с тобой

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом…

Да, видно, нельзя никак.

Ленинград

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.

Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

Мы с тобой на кухне посидим

Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.

Нежнее нежного

Нежнее нежного
Лицо твоё,
Белее белого
Твоя рука,
От мира целого
Ты далека,
И все твое —
От неизбежного.

От неизбежного
Твоя печаль,
И пальцы рук
Неостывающих,
И тихий звук
Неунывающих
Речей,
И даль
Твоих очей.

Ни о чем не нужно говорить

Ни о чем не нужно говорить,
Ничему не следует учить,
И печальна так и хороша
Темная звериная душа:

Ничему не хочет научить,
Не умеет вовсе говорить
И плывёт дельфином молодым
По седым пучинам мировым.

Образ твой, мучительный и зыбкий

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!»- сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.

Божье имя, как большая птица,
Вылетало из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.

Пусть имена цветущих городов

Пусть имена цветущих городов
Ласкают слух значительностью бренной.
Не город Рим живет среди веков,
А место человека во вселенной.

Им овладеть пытаются цари,
Священники оправдывают войны,
И без него презрения достойны,
Как жалкий сор, дома и алтари.

И поныне на Афоне

И поныне на Афоне
Древо чудное растет,
На крутом зеленом склоне
Имя божие поет.

В каждой радуются келье
Имябожцы-мужики:
Слово — чистое веселье,
Исцеленье от тоски!

Всенародно, громогласно
Чернецы осуждены,
Но от ереси прекрасной
Мы спасаться не должны.

Каждый раз, когда мы любим,
Мы в нее впадаем вновь.
Безымянную мы губим,
Вместе с именем, любовь.

Твоим узким плечам

Твоим узким плечам под бичами краснеть,
Под бичами краснеть, на морозе гореть.

Твоим детским рукам утюги поднимать,
Утюги поднимать да веревки вязать.

Твоим нежным ногам по стеклу босиком,
По стеклу босиком да кровавым песком…

Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть,
Черной свечкой гореть да молиться не сметь.

Куда мне деться в этом январе?…

Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок…
От замкнутых я, что ли, пьян дверей? —
И хочется мычать от всех замков и скрепок.

И переулков лающих чулки,
И улиц перекошенных чуланы —
И прячутся поспешно в уголки
И выбегают из углов угланы…

И в яму, в бородавчатую темь
Скольжу к обледенелой водокачке
И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,
И разлетаются грачи в горячке —

А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб:
— Читателя! советчика! врача!
На лестнице колючей разговора б!

Свежо раскинулась сирень…

Свежо раскинулась сирень,
Ужо распустятся левкои,
Обжора-жук ползет на пень,
И Жора мат получит вскоре.

Пусть в душной комнате…

Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты
И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют,-
Гигантские шаги, с которых петли сняты,-
В туманной памяти виденья оживут.

И лихорадочный больной, тоской распятый,
Худыми пальцами свивая тонкий жгут,
Сжимает свой платок, как талисман крылатый,
И с отвращением глядит на круг минут…

То было в сентябре, вертелись флюгера,
И ставни хлопали,- но буйная игра
Гигантов и детей пророческой казалась,

И тело нежное то плавно подымалось,
То грузно падало: средь пестрого двора
Живая карусель, без музыки, вращалась!

Нереиды мои, нереиды…

Нереиды мои, нереиды,
Вам рыданья — еда и питье,
Дочерям средиземной обиды
Состраданье обидно мое.

Есть разных хитростей у человека много…

Есть разных хитростей у человека много,
И жажда денег их влечет к себе, как вол.
Кулак Пахом, чтоб не платить налога,
Наложницу себе завел!

Читайте также: